Глава 5

Застегнув на все пуговицы-кнопки резиновую дверь, я улёгся на дно плота. Надувной пол предохранял наши тела от прямого контакта с ледяной водой Берингова моря. Но источника тепла у нас не было, как не было ни спирта, ни хотя бы водки, чтобы растереть полностью вымокшего штурмана-оператора. Последние несколько часов он не отвечал на наши вопросы. Мы пытались растирать его голыми руками, но быстро устали. Утомлённые физически и морально мы уснули, а когда утром следующего дня очнулись от забытья, обнаружили молодого лейтенанта мёртвым.
Упав на холодное тело, навигатор завыл. Виталий был ему как младший брат. Десятки часов провели они вместе, пока опытный первый штурман научил вновь прибывшего члена экипажа управлять бомболюками, рассчитывать угол сброса бомб, вводить поправку на ветер и высоту и прочим премудростям их штурманской работы. Прервав рыдания над мёртвым другом, он вдруг поднял голову, зло посмотрел на меня, ткнул указательным пальцем мне в грудь и сказал:
- Ты… - затем сделал паузу подбирая слова, но кашель, рвущийся из самых глубин его лёгких, не позволил ему закончить обвинительную речь.
Глаза Игоря лихорадочно блестели. Я понял, что у парня высокая температура. Вчера, спасая своего друга, он проявил гораздо больше старания, чем я, и частично промок.
За себя я не переживал. Еды и воды должно было хватить на десять дней. Особенно с учётом того, что нас не шестеро, как рассчитывалось укладчиками продовольственных запасов, а только двое, да и жалкий вид моего товарища подсказывал мне, что двое нас будет не дольше, чем два-три дня.
Нас должны найти за этот срок. По моим расчётам мы всего в ста километрах от полуострова.
Я даже знал, в какой стороне, находится спасительный берег Камчатки. Но толку от моих знаний было мало.
Игорь сидел на резиновом полу, опираясь спиной в надувной борт плота. Он отрешённо смотрел на меня. Его зелёные глаза в полумраке казались мне темно-серыми и безжизненными. Я вдруг вспомнил, что у каждого из нас в левом нагрудном кармане комбинезона лежит по пистолету с восемью патронами.
Эта мысль не добавила мне жизненного оптимизма. Желая упредить возможную агрессию штурмана против меня, я расстегнул молнию своей лётной куртки, и правой рукой полез в карман за пистолетом. Взгляд Игоря ожил. Зрачки глаз задвигались, и по выражению его лица я понял, что он начинает осознавать происходящее. Стараясь не спровоцировать штурмана на необдуманные действия, я замедлил свои движения. Плавно взяв рукоятку пистолета, я медленно вынул его из кармана. Не сводя ни на секунду взгляд со штурмана, направил ствол вертикально вверх и дослал кусочек свинца в ярко-жёлтой медной оболочке в патронник.
Губы Игоря скривились в саркастической улыбке.
- Ты меня боишься, Валера? - спросил он, продолжая сидеть неподвижно.
- Нет, - ответил я. - Я боюсь белых медведей, плавающих на льдинах в поисках тюленей. Ведь, если медведь пропорет когтями резиновый борт плота, то мы умрём в его лапах более мучительной смертью, чем бедняга оператор.
- Но легче, чем радист со стрелком. Скажи честно, командир, ты уже забыл о них?
- Как раз наоборот, Игорь. Я вспоминал, как они стреляли в стекла своей кабины и подумал, что у нас с тобой тоже есть оружие и в случае чего мы можем им воспользоваться, - ответил я.
Он помолчал несколько минут и сказал:
- А ведь ты соврал о медведях, Валера. Вероятность встречи с ними настолько мала, что ты не стал бы даже пальцем шевелить, пока бы не услышал, в этой гробовой тишине, чьё-то постороннее дыхание.
Затем тяжело вздохнул, и после паузы продолжил:
- Мы оба знаем, что я умру первым, и ты, мой командир, боишься, что я застрелю тебя перед своей смертью. За то, что ты погубил таких прекрасных парней. Ты правильно делаешь. Я не додумался до этого сам. А сейчас вижу, что это действительно не плохая идея. Я хочу сделать тебе дельное предложение. Застрели меня первым. Не жди. Мой труп брось в море. Следователям скажешь, что я утонул вместе с правым лётчиком. И свидетелей твоей преступной халатности не останется. Ведь наш юный штурман уже никому ничего не скажет.
"Что же, если ты очень хочешь откровенно поговорить со мной, то ты услышишь моё мнение." - подумал я и сказал:
- Ты прав. Я действительно не боюсь медведей. И подготовил своё оружие только с целью упредить твои недружественные действия. Ты никогда не задумывался, почему в конце шестидесятых годов политические взаимоотношения Советского Союза и Китая обострились до предела?
Он не ответил мне и я продолжил монолог, считая, что разговариваю сам с собой.
- В это время в Китае у партийного руля был умирающий от старости Мао Цзе Дун. И наше правительство, вполне справедливо полагало, что ввергнув соседние сверхдержавы в ракетно-ядерную войну, он может прихватить с собой в могилу миллионов двести-триста населения обеих стран. Так что я, мой дорогой штурман, как все нормальные люди, считаю, что умирающий человек плохо предсказуем. Поэтому, сейчас мой пистолет, с взведённым курком, лежит в расстёгнутом кармане куртки. И хотя он поставлен на предохранитель, я сумею им воспользоваться быстрее тебя. Ты можешь говорить и думать обо мне всё, что угодно, а вот свой пистолет руками лучше не трогай.
- Так убей меня. Я же тебе это уже предлагал, - сказал он, презрительно улыбаясь.
А я то думал, что он меня не слушает.
- Не выйдет, - ответил я коротко.
- Почему? - спросил он в ответ.
- A потому, что одно дело ошибочно выключить двигатели, и совсем другое хладнокровно убить человека.
- Но ведь я, если выживу, всё расскажу следователям. Тебя, Валера, будут судить и на сто процентов посадят в тюрьму.
- Я этого не исключаю, но свою ошибку, приведшую к гибели пяти человек, - я сделал ударение на слове "пяти". - Я себе в скором будущем прощу, а вот убийство лишь тебя одного, никогда.
Чтобы занять себя чем-то и более не пререкаться со штурманом, я демонстративно достал аварийно-спасательный комплект и начал детальную инспекцию набора выживаемости.
Компас я отложил в сторону, как временно не нужный предмет. Взяв в руки сигнальное зеркало и ракетницу, я приоткрыл пошире резиновую дверь, и посмотрел на небо. Свинцовые облака простирались от горизонта до горизонта. Нижний край их был не выше шестидесяти метров.
"Даже если я услышу звук пролетающего самолёта, - подумал я. - Ни ракетница, ни зеркало мне не помогут. Сигнальная ракета в темно-серых слоистых облаках будет видна не далее, чем несколько десятков метров, а зеркало, без видимости солнца, я могу использовать лишь для оценки выросшей на моём лице щетины."
Вернувшись на свое место, я продолжил исследование спасательного набора. Достав рыболовную леску с крючками, поплавками, блёснами и грузилами, я подумал: "Какой умник положил эти снасти в набор?"
Я не был заядлым рыбаком, и возможно, мои суждения были далеки от истины, но тогда я себе представлял, что для ловли рыбы на поплавок мне нужна наживка. Червяк, муха, кусочек сырой рыбы или мяса. А для ловли рыбы на блесну, мне нужна удочка. Ведь блесна должна двигаться под водой, изображая маленькую, плывущую рыбку, а не висеть вертикально вниз. Отложив это всё в сторону, как бесполезное приложение к набору, я продолжил своё исследование. Далее шёл нож. «Зачем здесь нож? Ни один член лётного экипажа не имеет право подниматься на самолёте в воздух без персонального ножа в боковом кармане брюк комбинезона.»
Аптечка с медикаментами и бинтами. Не открывая коробку, я бросил её под ноги штурману и сказал:
- Игорь, найди себе какие-нибудь антибиотики, может хоть температуру временно собьёшь.
- Это бесполезно, - ответил он.
От недавней напряжённости в наших отношениях, казалось, не осталось и следа. Я отодвинул в сторону спасательный набор и на коленях пополз на его половину плота. Открыв коробку с таблетками, и выбрав полдюжины антибиотиков, я высыпал их ему рот.
Глотай, - приказал я.
Он отрицательно покачал головой. Я пополз в свой угол. Взял там алюминиевую крышку от коробки с рыболовным набором, зачерпнул в неё морской воды, бросил туда две опреснительные таблетки, размешал их указательным пальцем и, вернувшись к штурману, сказал:
- Пей.
Он, сделал пару глотков и спросил меня:
- Зачем ты это делаешь? Ты что думаешь, что спасательная команда нас найдёт, да ещё и живыми?
- Сегодня я уже не уверен ни в том, ни в другом. Но делать-то всё равно нечего. Почему бы, например, мне не побороться за твою жизнь. Вот смотри, пока я с тобой говорил, да пока аварийный набор разбирал, день уже и закончился. Сейчас я проверю, что у нас имеется из еды, и после ужина мы можем опять лечь спать.
Открыв ножом две банки колбасного фарша, который был очень похож на собачьи консервы, я ногой пододвинул одну из них штурману. Затем, бросив ему небольшой пакетик галетного печенья, принялся есть сам.
Два следующих дня в океане бушевал шторм и мы лежали на дне плота в полной темноте. Дверь была плотно застёгнута на кнопки, и волны бросали нас вверх и вниз, выворачивая наши души наизнанку. Тошнота была постоянным чувством, но рвоты не было. Желудки были давно пусты. В этом аду качки, хотелось потерять сознание и очнуться только тогда, когда всё закончится. Наверно, со штурманом так и было, потому что время от времени его тело, как и тело мёртвого оператора, накатывалось на меня.
К исходу четвёртого дня моя вера в спасение стала ещё менее твёрдой. Штурмана лихорадило и он, впадая в беспамятство, в бреду звал жену, разговаривал со своими двумя сыновьями. Слушать это было выше моих сил. Я достал из аптечки вату, заткнул себе уши и, стараясь как можно меньше двигаться, лежал и думал.
"Что будет со мной в случае если меня всё же найдут?"

Операция по поиску и спасению моего экипажа началась с той минуты, когда командир отдельной ракетоносной эскадрильи подполковник Максимов, руководивший полётами в тот день, приказал всем экипажам, находящимся в воздухе, вернуться на свой аэродром. Доложив по телефону командующему авиации флота об исчезновении с экрана радиолокационной станции дальнего обнаружения отметки 716-го, он вызвал на командный пункт эскадрильи на совещание всех командиров частей и подразделений, базирующихся на авиабазе Елизово.
В ожидании когда соберутся все приглашённые офицеры Максимов подошёл начальнику штаба. Майор стоял склонившись над картой южной части Берингова моря и циркулем чертил круги. Максимов посмотрел на круги, расходящиеся от условной точки в море, и тихо спросил начальника штаба:
Ты веришь в то, что он упал в море?
Майор снял очки и посмотрел командиру прямо в глаза.
- Если он сел на Алеутских островах у американцев, нас с тобой посадят в тюрьму. Ты это понимаешь? - не дождавшись ответа спросил Максимов опять.
Начальник штаба вытер платком пот с большой залысины и наконец ответил командиру:
- Не думаю, что он это сделал. Только получил повышение, удачно женился. Ему по службе расти и расти. Я не вижу никаких предпосылок к измене Родине.
- Предпосылки для этого военная контрразведка найдёт быстро. Не забудь, Григорьев четыре года служил под командованием Грибова. А мы ведь майора не за пьянство или супружескую неверность из партии турнули. Григорьев мог запросто пропитаться аполитичными настроениями своего бывшего командира.
- А жена?
- А что жена? Ты вспомни как в семьдесят шестом Витёк Беленко МиГ Двадцать пятый на Хоккайдо посадил. И жену имел, и дочку, и на должность заместителя командира эскадрильи был выдвинут. Ничего его не остановило.
- Хотел бы Григорьев на Алеутах сесть, то сел бы сразу. Незачем ему было почти тысячу километров назад лететь. Перестрелял бы экипаж, чтобы не мешали, и сел бы себе без нервотрёпки на вражеской авиабазе.
- Ну, дай-то бог чтобы ты прав оказался. Если найдём обломки в океане, то отделаемся выговорами, а если мои подозрения подтвердятся, то будем сушить сухари.

Пока они разговаривали собравшиеся офицеры расселись вокруг овального стола и тихо обсуждали происшествие. Совещание началось с доклада начальника штаба. Майор рассказал присутствующим о том, что было известно на настоящий момент и течение следующего часа офицеры спланировали взаимодействие авиационных и морских сил Камчатской флотилии. Начальник штаба вместе со старшим штурманом эскадрильи начертили круг радиусом пятьдесят километров, с координатным центром, указанным в докладе младшего сержанта Елизарова. Дальняя половина этого круга отводилась для поиска эскадрильи Ту-16-х, а ближняя - делилась поровну между эскадрильей противолодочных самолётов БЕ-12 и вертолётчиками пограничных войск. В помощь авиации в зону предполагаемой катастрофы из Петропавловска-Камчатского вышли надводные корабли.

Семь дней лётчики, сменяя друг друга, низко кружили над водой, используя всё светлое время суток для поиска. Но ни они, ни моряки сторожевых кораблей не обнаружили на водной поверхности даже масляных пятен, не говоря уже об обломках самолёта или телах членов пропавшего экипажа.

Мой оранжевый домик плавал гораздо ближе, чем предполагалось. Оставшись один среди льдин с двумя мёртвыми штурманами, я потихоньку сходил с ума.
Сначала я начал петь. Я пел все песни подряд, которые только знал. Но, дойдя до "Гренады" на слова Михаила Светлова, я упёрся в одиннадцатый куплет, и "пластинку заело". Я пел, повторяя раз за разом:

Отряд не заметил потери бойца
И "Яблочко" - песню пропел до конца.
Лишь по небу тихо сползла погодя
На бархат заката слезинка дождя.

Слёзы, как капли дождя из песни, катились по моему лицу.
Потом я увидел себя сидящим в центре кабинета оперуполномоченного комитета государственной безопасности капитана Лиховцева. За его спиной на стене висел портрет основателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с саботажем и бандитизмом Феликса Эдмундовича Дзержинского. А за мной сидели два следователя военной прокуратуры, аккуратно записывающие каждое моё слово.
Допрос вёл наш особист. Он спрашивал меня мягким, почти ласковым голосом:
- Так, что всё-таки, произошло в полёте, Валерий Сергеевич?
Я рассказывал ему свою версию отказа двигателей, а он, как заводной, задавал мне опять тот же вопрос. Я повторял свой рассказ, стараясь быть абсолютно точным в деталях. Следователи по очереди задавали уточняющие вопросы. Поворачиваться в их сторону мне было запрещено, и я отвечал Лиховцеву. Он смотрел мне в глаза, также пристально, как портрет Дзержинского на стене, и улыбался. Затем неожиданно вскочил, наклонился через стол, и закричал мне в лицо:
- Не ври мне, Григорьев! Не могли двигатели сами отказать! Ты выключил их! Потому, что ты враг! – мышцы его худого лица исказились от гнева
Я заплакал от страха как маленький ребёнок и пробормотал:
- Могли отказать, могли.
Он резко ударил меня кулаком в подбородок, и я опрокинулся вместе со стулом на пол.

"Что за резкий запах? Аж в голове просветлело". Приоткрыв глаза я увидел, что надо мной стоит офицер в белом халате, из-под которого виден морской китель.
"Только врачи, служащие на боевых кораблях и подводных лодках придерживаются старой флотской традиции носить белый халат поверх формы, - радостно подумал я. - Значит, меня всё-таки нашли и я пока ещё в руках врачей, а не на допросах у следователей. Хотя, мне этого всё равно не избежать".
Я попытался приподняться на локти.
- Лежи, счастливчик, и не шевелись, - сказал военврач. - Хотя бы пока будешь под капельницей.
В моей левой руке торчала игла, а по всему телу разбегалось тепло.
- Глюкозу вливаете? - спросил я.
- Да, - коротко ответил он, продолжая делать записи в своём журнале.

Как я обожал тогда этого доктора-подводника. Наверно так, как пациент обожает хирурга, который на вопрос прооперированного: "Доктор, я жить буду?", вместо не оставляющего надежды ответа: "А зачем?", улыбнётся и просто скажет: "Обязательно". В моём взгляде на него было больше тепла, чем капель воды в ненавистном мне Тихом океане.
Только те, кто по собственному опыту знают, что значит получить помилование Верховного Совета СССР будучи приговорённым к смертной казни, поймут мои истинные чувства.
- Какое сегодня число? - соскучившийся по общению спросил его я снова.
- Восемнадцатое, - ответил врач и поняв, что от меня ему не отвертеться, отложил свои записи в сторону.
- Один из моих товарищей умер два дня назад, а второй пять.
Мне казалось тогда, что это имело для него какое-то значение.
Он промолчал.
- Как меня нашли? - спросил я после паузы.
Доктор коротко рассказал, что при возвращении на родную базу в бухту Крашенникова из похода, последние пятьдесят морских миль лодки всегда идут в надводном положении. Вскоре после всплытия вахтенный офицер, стоящий на рубке подводного атомного крейсера К-Четыреста тридцать, доложил, что видит оранжевый спасательный плот, а дальше всех интересовало лишь одно: есть ли на нём живые люди или нет.
- Мы уже сообщили в штаб о тебе.
Он взглянул на часы и добавил:
- Через час будешь на берегу. Думаю, что машина медицинской помощи из госпиталя тебя уже ждёт.

На берегу меня встречали командир эскадрильи и капитан Лиховцев. За то время пока меня перекладывали с носилок подводников на носилки скорой помощи я коротко рассказал им о случившейся катастрофе. Особист побежал в штаб моряков докладывать по телефону своему начальству. Оставшись со мной наедине Максимов тихо сказал:
- Валера, я не верю в твою версию одновременного отказа двух двигателей. Но буду стоять за тебя горой.
- Почему, Владимир Степанович?
- Не верю потому, что в восьмидесяти пяти процентах отказа авиационной техники виноваты люди, в основном лётчики, а буду защищать тебя потому, что ты выжил. Не застрелился, не выбросил за борт умерших товарищей.
Спасибо и на этом, командир

Глава 6

У палаты интенсивной терапии госпиталя, куда меня поместили, оперуполномоченный КГБ капитан Лиховцев распорядился выставить вооруженный караул. Узнав об этом, начальник госпиталя полковник медицинской службы Иванченко, со словами: "Пока я здесь командую, а не какой-то "особист из лётной части", выпроводил автоматчиков обратно в комендатуру.
В дело вмешался начальник контрразведки флотилии. Он позвонил начальнику госпиталя и подробно объяснил ему как важен для следствия свидетель капитан Григорьев, находящийся на лечении в терапевтическом отделении. После долгих телефонных переговоров Иванченко всё же дал своё согласие на то, чтобы матросы несли дежурно-вахтенную службу под моей дверью, но без оружия и с непременным условием: у дневального должна быть тумбочка и стул для сидения.
Целую неделю я не покидал своей палаты. Ел, спал, посещал туалет и из угла в угол мерил шагами своё временное пристанище, оттачивая в голове версию своей защиты. До фразы, до паузы, до каждого выверенного слова. Иногда я останавливался у окна, раздвигал занавеси и с тоской смотрел через стекло на стоящее по соседству здание гарнизонной гауптвахты.

Много лет назад какой-то юморист назвал его «Красной казармой». Ничего красного, во всяком случае снаружи, в том двухэтажном здании не было, и в моём больном воображении рисовались мрачные картины кроваво-красных стен камер и карцеров военной тюрьмы для временно задержанных.
Уголовное дело по факту смерти пяти членов моего экипажа было возбуждено сразу же после того, как я коротко рассказал, при каких обстоятельствах погиб каждый из них. Впереди меня ждали многочасовые допросы, и от того, какова будет моя линия защиты, зависело, превращусь я из свидетеля в обвиняемого или нет. Следователь военной прокуратуры справедливо полагал, что для следствия будет полезней держать меня подальше от добровольных осведомителей. А я очень нуждался в информации. "Что следствию известно, а что нет?" - вот, главный для меня вопрос. От него зависело, поверят моим оправданиям или поймают на лжи, затем запутают совсем и вынудят рассказать правду.
Своей версии об отказе двух двигателей при переводе их с "Малого газа" на "Крейсерский режим" я держался твёрдо. В объяснительных записках признавался во всём, за исключением собственной, непростительной ошибки.

Когда вопросы у следователей иссякли, меня отправили ждать решения своей судьбы во Владивосток. В гарнизоне, где проживало пять осиротевших семей моего бывшего экипажа, держать меня дольше, чем это было необходимо следствию, командование не решилось.
Сделано это было как нельзя вовремя. Психологическая атмосфера вокруг меня накалилась до предела. Во время символических похорон пустых гробов вдовы моих товарищей вместе с рыданиями по погибшим мужьям посылали слова проклятия в мою сторону. Они как будто точно знали, что если я выжил в катастрофе, то я и являюсь её главным виновником. Постепенно вокруг меня образовалась пустота, пришедшая на смену популярности героя, которой я был окружен в первые дни после спасения. Вдовы погибших, носившие в знак траура по своим мужьям чёрные головные платки, встречая меня на улице говорили своим детям:
- Смотри, сынок, вон идёт дядя, который убил твоего папу.


Глава 7

Официальных выводов комиссии ждать пришлось больше месяца. И если бы не гнетущая неизвестность, эти дни легко можно было приравнять к хорошо проведённому отпуску. За это время в Елизово состоялся суд над младшим сержантом Елизаровым и телефонисткой Мухиной. Оператор радиолокационной станции был осуждён судом военного трибунала на два года дисциплинарного батальона, а Мухину суд оправдал, не найдя в её действиях состава преступления. За "оставление своего рабочего места во время дежурства не повлёкшего за собой чрезвычайного происшествия" её уволили из Вооружённых сил, и она вернулась во Владивосток.

Света позвонила мне утром одного из праздно проводимых мной дней и предложила встретиться. Я не был с ней знаком и сначала дипломатично отказался от её предложения, сославшись на занятость, но она очень просила об этой встрече, объясняя свою настойчивость тем, что её душа болит при воспоминании о погибших людях и она хочет принести свои извинения хотя бы мне. Я в последний раз слабо попытался увильнуть от этого свидания и сказал ей:
- Я давно всех заочно простил и сам нуждаюсь в прощении десятков родственников моего погибшего экипажа. Я невольно принёс им безутешное горе и каждый день с болью в сердце думаю о них.
В ответ на это она жалобно протянула волшебную фразу:
- Ну, пожаааалуйста.

И я сдался.
"Почему бы и не поехать? - спросил я сам себя. - Жена в институте, тесть на службе, тёща на даче, делать мне всё равно нечего, потрачу два-три часа на утирание слёз. От меня не убудет."
Я принял решение увидеться с Мухиной и спросил её:
- Где бы Вы хотели встретиться?
- «Айгуль», на улице Муравьева-Амурского, Вам известно? - она назвала название кафе в самом центре города
- Это на бывшей Электрозаводской, у Гайдамакского сквера? - уточнил я и на секунду заколебался.
До штаба флота от туда было рукой подать, но затем посчитав, что вероятность появления там тестя в это время дня ничтожна, я пообещал быть в кафе через час.
В дороге я вспомнил, что не знаю как она выглядит. В разговоре по телефону забыл спросить её об этом и не представлял себе, как я её узнаю. Но волновался я напрасно. Девушка оказалась умнее, чем я о ней думал. На бумажной салфетке она крупными буквами написала "СВЕТЛАНА" и повесила эту надпись на пустую цветочную вазу, стоящую на её столе. Когда я перевёл взгляд с салфетки на её лицо, то сразу же отметил про себя:
"Она не только умна, но и симпатична. Может быть зря я так долго упрямился, отказываясь от встречи? Хотя ещё ничего не потеряно."

Я подошёл к ней, представился и после того, как сел за стол, спросил:
- Как Вы на счёт ста граммов коньячку с утра?
- Положительно, - ответила она улыбаясь.
Я подозвал официантку и заказал бутылку армянского коньяка и коробку шоколадных конфет.
- Чисто офицерский выбор, - прокомментировала Светлана мой заказ, когда официантка ушла.
- Богатый опыт общения с офицерами? - стараясь поддержать взятый ею тон разговора спросил я.
- Да, и к тому же не очень приятный, - примирительно ответила Мухина.
- Надеюсь общение со мной будет приятней, чем с моими предшественниками.
- Поживём, увидим, - философски ответила она.
После обоюдных словесных атак друг на друга мы перешли к мирной беседе и в дальнейшем встреча двух виновников одной трагедии проходила в непринуждённой дружеской обстановке. Ни о каких извинениях или слезах жалости о ком-то речь даже не заводилась. После нескольких рюмок коньяка Светлана рассказала мне всю драматическую историю своей первой любви. Те интимные детали, которые она из-за своей скромности упустила, я легко представил себе сам. Пока она рассказывала, я хорошенько рассмотрел её и подумал, что муж её сестры, лейтенант Федоров, здорово устроился в своём батальоне связи среди двух десятков девушек-телефонисток. Запустили козла в огород. Меня бы туда, хотя бы на месяц. Дольше я бы, пожалуй, не вытянул. Умер бы от истощения. После того, как я сосредоточил свой взгляд на её груди, где в глубоком вырезе платья Мухиной виднелись два аппетитных ананаса, я потерял нить разговора.
Перехватив мой взгляд и поняв, что я её не слушаю, Светлана, перейдя на ты, спросила меня:
- Валера, а не продолжить ли нам знакомство у меня дома?
Долго упрашивать меня не пришлось.

Хорошо начинать пить с утра. К двум часам дня мы уже стояли под душем, говоря, друг другу вполне заслуженные комплименты. Проведя ещё пару часов в постели и дослушав до конца историю её жизни, я уехал домой, договорившись на прощание как-нибудь созвониться.
Я твердо знал, что мы увидимся снова и снова. Меня все устраивало в Мухиной. Я понимал, что и я устраиваю её. Она прекрасно понимала, что я не собирался из-за неё разводиться с женой, но я не смотрел на часы обнимая её в постели, не пытался уйти сразу же после душа. Поэтому принимала меня таким какой есть и ценила за то, что я умел выслушать женщину, а не только попользоваться ей.
Жаль, что всё это в прошлом.

Через неделю после приятного знакомства с бывшей телефонисткой, меня вызвал на приём командующий авиации Тихоокеанского флота. Отутюжив свою чёрную форменную тужурку, брюки и кремового цвета рубашку я вышел из дома тестя и сел на троллейбус. Потратив сорок минут и четыре копейки без приключений доехал до перекрёстка проспекта имени Столетия Владивостока и Русской улицы. Салатного цвета здание штаба авиации слегка возвышалось над Русской улицей и казалось значительно выше своих трёх этажей. Чуть справа от парадного входа в строение, на небольшом постаменте стоял огороженный ажурным металлическим забором ветеран противолодочной авиации вертолёт Ка-25. На воздухозаборнике его двигательной установки, непосредственно под соосными винтами, красным акрилом было выведено «НольОдин».
Предъявив на входе дежурному матросу своё офицерское удостоверение я поднялся на второй этаж и вошёл в приёмную командующего. Принят я был практически сразу, как только секретарь доложила шефу о моём появлении. Настроение генерал-лейтенанта подсказало мне, что мои дела не так уж плохи. Первым хорошим признаком было то, что он спрашивал меня только о том, что случилось после приводнения самолёта. Генерал попросил подробно рассказать, как я выжил на плоту в течение девяти дней. Я описал ему наши печальные приключения, включив в него свои размышления об аварийно-спасательном комплекте, и том, как мало я знал о выживаемости, до своего автономного плавания. Командующий приказал мне подготовить для штаба флота аналитическую записку о ценности каждой вещи, бывшей со мной в море. А также, указать, как я воспользовался ими, и чего нам не хватало в первую очередь. Я пообещал ему, в течение трёх дней подготовить этот рапорт, и добавил, что в первую очередь нам не хватало водонепроницаемых костюмов. Потому, что главной нашей проблемой было переохлаждение организма, вызванное намоканием одежды. В заключение нашей беседы генерал-лейтенант спросил:
- Валерий Сергеевич, если тебе будет предложено занять должность начальника аварийно-спасательной службы авиации нашего флота, ты согласишься?
В голове в одно мгновение пронеслось: "Всю мою оставшуюся служебную жизнь я буду торчать в штабе с девяти утра до пяти вечера. И умру от тоски в этих пыльных коридорах власти, или ещё хуже: где-нибудь в океане утонет такой же дурак как я, и меня вышибут отсюда под зад коленом. Точно также, как избавились от бывшего обладателя этой должности, свалив на него вину за плохую подготовку экипажей к аварийным ситуациям".
Даже перспектива стать подполковником в самое короткое время не поколебала моей решимости вернуться на лётную работу. Судьба в очередной раз давала мне шанс жить, но я упрямо не замечал этого. И, гордясь собственным ответом, я сказал:
- Товарищ генерал-лейтенант, если альтернативой вашему предложению будет любая лётная должность, я выберу её.
- Жаль, - сказал командующий. - За всю историю авиации девять дней в таких условиях выжить никому не удавалось. Твой опыт мог бы пригодиться другим, а ты сам, как живой пример, придал бы уверенности экипажам, часами летающим над океаном. Но, я понимаю и уважаю твой выбор.
Генерал-лейтенант позвонил начальнику штаба авиации флота и спросил:
- Что там слышно о Григорьеве?
Выслушав ответ, он коротко сказал:
- Хорошо, - положил трубку, с многозначительной улыбкой посмотрел на меня и добавил: - Через неделю из Москвы придёт приказ. Думаю, что ничего плохого тебя не ждёт.

Выйдя из кабинета командующего авиации, я незамедлительно направился в штаб флота и через час был уже в кабинете тестя. Рассказав ему о только что закончившейся беседе, я вместо одобрения моей твёрдой позиции выслушал слова незаслуженной критики:
- О себе только думаешь, забыл о том, что ты семейный человек? Лучше бы служил в штабе под моим прикрытием и Ольге дал спокойно институт закончить. А то ведь зашлют в какую-нибудь помойку, такую как Хороль, Романовка или Николаевка, будешь тогда знать, как отказываться от командных должностей.

Но меня заслали не так далеко.
Как и обещал генерал-лейтенант, через неделю я получил новое назначение. Мне предписывалось прибыть в транспортный авиационный полк и приступить к выполнению служебных обязанностей командира экипажа самолёта Ан-12.
Полк базировался в в сорока километрах от столицы Приморского края. Гарнизон носил название близлежащей деревни - «Кневичи». Военные транспортники занимали стоянки вдоль всей длины взлётной полосы, а от её южного торца отходила рулёжная дорожка на стоянку гражданского аэропорта «Владивосток». Весь лётный состав полка жил в небольшом шахтёрском городке, основанным в середине двадцатых годов и названным в честь революционера Сергеева, более известного под партийным псевдонимом «Товарищ Артём». Там, в офицерском общежитии, на улице Севастопольской дом Пять, мне предстояло прожить какую-то часть жизни.
По дороге из штаба флота домой я заехал к Светлане поделиться этой новостью. Повод выпить был почти что праздничный, поэтому вместо любимого ею коньяка, который мы пили, встречаясь две недели назад, я привёз с собой две бутылки шампанского.
- Буду теперь служить под чутким руководством замполита Скворцова, - сказал я Мухиной, нежно гладя её спину. Она, прижалась ко мне всем телом и от удовольствия замерла. Её голова покоилась на моей груди. Света слегка приоткрыла глаза и, улыбаясь, спросила:
- А ты, случайно, не ревнуешь меня к моему прошлому?
- Только к будущему, - ответил я. - Уеду завтра, а послезавтра ты уже забудешь, как я выглядел.
Она попробовала отстраниться от меня и встать из постели.
- Все вы мужики собственники, дома жена каждого ждёт, а вам всё мало, хочется, чтобы и любовница верная была.
Ссориться с ней перед расставанием мне не хотелось. Я продекламировал стихи неизвестного мне автора:

У мудреца спросил юнец:
Скажи пожалуйста мудрец,
Дай на вопрос ответ мне ясный,
Что лучше женщины прекрасной?
Мудрец прикинул в голове
И, не спеша, ответил: «Две»

Она рассмеялась, вновь удобно устроилась на мне и примирительно сказала:
- Всё, что я могу тебе пообещать, Валера, так это место под моим одеялом, в любое время, когда ты этого захочешь.


Глава 8

Мудрые люди сидят в штабах, особенно те из них, кто носит генеральские погоны. Назначив меня в транспортный полк, они легко вышли из затруднительного положения. Члены комиссии, расследовавшие обстоятельства катастрофы, не пришли к единому мнению о причинах одновременного отказа двух двигателей в полёте. Представители инженерной службы считали, что виноват скрывающий правду командир корабля. А опытные лётчики, работавшие вместе с ними, утверждали, что теоретически произойти может всё что угодно. Ссылаясь на постановление прокуратуры об отказе в возбуждении уголовного дела из-за недостатка улик они отстаивали мою невиновность. В результате этой несогласованности родился гениальный приказ, устроивший все стороны.
С официальной точки зрения, перевод боевого лётчика в транспортники было понижением по службе, а для меня это была награда, даже большая, чем орден или внеочередное воинское звание.

О таком назначении втайне мечтала вся лётная братия. Будь ты лётчик-истребитель, бомбардировщик, противолодочник или же в худшем случае вертолётчик, ты всегда мечтаешь стать лётчиком-транспортником. Только не всегда признаёшься себе самому и, уж конечно, не говоришь об этом вслух при сослуживцах. Лишь бросишь украдкой взгляд, полный зависти, на экипаж транспортников, зашедших пообедать в твою лётную столовую, и подумаешь: "Вот дурак-то я был, поступая в Тамбовское, или Барнаульское, или Борисоглебское, или в любое другое лётное училище. Не знал я тогда, - скажешь ты сам себе, - что существует Балашовское училище лётчиков транспортной авиации." А если и знал, то думал по молодости лет о его выпускниках не иначе как о "мешочниках". Ещё думал о том, что реальная жизнь лётчика это прежде всего крутые виражи и пуски учебных ракет, или многочасовое кружение на предельно малой высоте в поисках ракетной подводной лодки врага или, наоборот, высотный полёт на пятнадцати тысячах метров над землёй. Затянутый парашютными ремнями, в кислородной маске ты летишь на разведку по прямому маршруту - восемь часов в одну сторону, а затем столько же назад, в надежде найти американский авианосец с кораблями его охранения. И, только хлебнув сполна всех прелестей твоей боевой работы и сравнив её с тем, чем занимаются, презираемые тобой "транспортники", ты начинаешь осознавать, почему их, этих ребят палкой не выгонишь на пенсию. А твои друзья-сослуживцы на третьем-четвёртом году лётной карьеры начинают подсчитывать выслугу лет. И прикидывают в уме, сколько же им нужно пролетать, чтобы с учётом льготного исчисления "год полётов - за два года службы", выбрать максимальную пенсию в минимальном возрасте.
Конечно же, мне было жалко погибших товарищей, но я иногда думал, что "нет худа без добра" и в душе благодарил судьбу и своего тестя за предоставленную возможность оказаться в той должности, о которой мечтал и возглавить экипаж, о котором я даже мечтать не мог.

Ребята приняли меня как опытного, хлебнувшего горя, командира. Их деликатность в отношении моего прошлого поразила меня. Ни вопросов, ни намёков, ни напоминаний. Я был этому очень рад. До моего назначения в транспортный полк это экипаж летал под руководством заместителя командира эскадрильи майора Войцеховского. Замкомэска был обрусевший поляк ниже среднего роста, слегка полноват, с квадратным лицом и редкими светлыми волосами. Он переслужил свой пенсионный возраст на четыре года. И эти четыре года экипажу показались самыми долгими годами в их жизни. Находясь под постоянным прессом, неминуемого увольнения в запас, майор каждый день находил повод высказать свое недовольство работой своих подчинённых. По его, мнению его экипаж все делал не так. Не так готовился к полётам, не так летал, не так вёл себя в командировках, и когда в редкие минуты отдыха в экипаже раздавался негромкий смех, ему казалось, что подчинённ